Georgina Barker

Стихотворения

Джорджина Баркер в 2010 году была стажёром-преподавателем кафедры теории перевода и межкультурной коммуникации Воронежского госуниверситета. Предлагаем вниманию читателя стихи, которые Джорджина написала по-русски. Предисловие к публикации подготовила, по просьбе редакции, Елена Владимировна Эйтингон.

Джорджина Баркер, английская студентка из Оксфорда, пишет стихи.

Никто не знает точно, почему люди пишут стихи. Джорджина говорит, что стала писать их после того как прочитала русских поэтов – причём сначала стала писать на русском языке, а потом уже и на родном английском. Было это причиной или только толчком, уже неважно. Ясно одно: с русской поэзией и русской литературой вообще у неё существует сильная, глубинная связь. «Русский мир», словесный и реальный, она чувствует остро, и удивляясь ему, и принимая его как обретённую родину. Джорджина просто впитывает Россию, как воздух, впитывает язык и пишет по-русски лучше, чем переводит.

Есть ли в её стихах ошибки, шероховатости? Случаются, но поправимые, а иногда и такие, которые создают особый смысл, особую точность выражения. Да и не в ошибках дело: поражает настоящая поэзия и глубина личности автора, чувство языка и совершенно индивидуальная интонация.

А там, где Джорджина соединяет русский с английским, играя со звуком и смыслами, билингвистичность текста органична и выразительна.

Джорджина Баркер пишет настоящие стихи на русском языке. В её семье нет русских корней, и дома никто не говорит по-русски. Дипломная работа будет о горячо любимом Овидии. А русский язык, который она изучала с 13 лет и продолжает изучать в университете, стал русской литературой, Петербургом, русским Севером, Воронежем – целым миром – и способом говорить: стихами.

Е. В. Эйтингон

* * *

Я наконец узнала, как избежать смерти и забвения,

Узнала, как пролетать вечность блестящими крыльями,

Словом – узнала, как стать богом.

Рада ли я этим открытиям?

Увы, совсем нет, нет ничуть. Чёрт возьми,

Как всегда я уже опоздала:

Вечность – не полечу; богом – не стану.

Всё было так ясно, так просто, словно небеса открылись

– только щёлочка, конечно, но хватало –

И за коротко-вечное, жутко-золотое м-гн-о-вен-и-е

Предложили мне всё, и потом

Со звяканьем (наверное, летающих райских тарелок)

Снова закрылись, раз и навсегда.

Слепа от света, глуха от грома,

И больна до слёз от тяжёлого осознания,

С которым всю жизнь, переживая потерю своих крыльев,

Я никогда не смирюсь, как будто

Кто-то решил наказать меня за мою спесь

Нескончаемой точкой по родине

Не своей, я знаю сейчас,

Что если бы только я родилась русской,

И такая, потом стала поэтом,

То я за свои стихи средь небесных стихий

Бы летала в бесконечной молитве России.

* * *

Внутри меня, внутри Вас,

записанные листы как листья летают,

взлетают стаей птиц после выстрела

и падают брызгающим фонтаном

фраз, слов, слогов,

взмахом жгучих, скоро сожжённых идей,

которые жадно лижущие языки пламени ума едят.

Наши с Вами внутренние листы-листья

крутятся, глубокими кучами лежат, как сугробы,

и верхние слои, сухо шелестя, живо шевеля,

шепчут мне, шепчут Вам,

языками бумажными, говорящими

у тех громче, назидательные эти, тыкая

грубыми переплётами, у других –

тише, полузабытые эти, или пугливые,

медленнее, осторожнее высказывая свои мнения.

И третьи, третьи – странный народ,

не общительный, неописуемый,

редко видимый, никогда не ведаемый.

Их шептание – невнятно,

скорее чувствуется, чем слышится,

но когда их языки движутся,

они говорят не по-нашему,

не по-иностранному,

не по-современному,

не по-старому,

не по-детскому,

не по-взрослому,

не по-здешнему,

не по-небесному,

не правильно,

не неправильно,

не историком,

не пророком,

не одним голосом,

не сотнями совсем противоречивых голосов;

нечто похожее на хор создают,

эти вавилонские, александрийские, древне-новые, старо-дружные, посторонние, из земли росшие, к небу посланные листы

трогают нас с Вами когда-то придуманными, рукотворными пальцами

незаметно,

действуют на наши действия, вдохновляют наши голоса,

говорят нам с Вами

молча.

Автобус-дом

Движение сегодня не движется.

Движение стало – недвижимостью.

Я за лишь семь рублей куплю себе дом:

коробкообразноватый, колёсноватый,

тесноватый, многолюдный, прозрачный – но свой.

Мебель, шторы, центральное отепление,

удобное место в центре города,

домохозяин, швейцарка – всё у дома есть.

Там я буду спокойно жить – если только

я с соседями не поссорюсь! –

я буду читать, сочинения писать,

в магазин бегать, душ (на крыше) принимать,

ужин готовить (над двигателем,

лишенным своего смысла – что-то двигать),

и, довольна, лягу спать, пока не утром

проснусь, увы!, не во вчерашнем месте.

И с печалью я сразу пойму, что уже

не моя недвижимость снова движется.

Мой тайный язык

Я говорю на тайно тайном языке,

на котором говорят миллионы людей.

У моего тайно тайного языка

нет эй-би-си а алфавит да азбука да

абевега тайно тайная, которая

так особенная, что только самые

умно-умные высоко-учёные

учёные могут разбирать его знаки,

и даже разобрав, понимают не то,

а хладноумно учёно-научно;

кроме них, понимает мой тайный язык

только убого-благословенный славянский

народ, со мной, одни на всём чудном свете.

Но мой тайный язык - не только

не мой тайный язык, а даже

никак не немой тайный язык,

и совсем не tiny язык,

а скорее titanic язык,

хотя в нём титана мало, он

чисто плоть, не бионический,

глубже айсберга, от него не

утопит, не похоронится

в титане из живого коралла

потому, что он choral язык,

по которому, хочется петь,

но массы никогда не допоют

свою мессу к языку,

слишком он massive

пропеть его массив и наконец

напеться. Когда в массиве

заблудился, когда только

степь да степь кругом, надо только

step by step move on, в конце концов

всё исправится, хотя хуже

всего тебе сейчас этот huge

язык, скоро именно immenseness

тебе понравится, и на меньше

его ни за что не обменишь,

даже если этот широкий

язык бы тебя над sheer, rocky

пропастью повесил, и дикий,

достаточно, он, mammoth язык,

и шерставый, и шерстяный,

хотя мамонты сами, между

мрачными стадами, по нему

говорить, хоть и чуть чуть, не умели.

Но если бы умели, представь

себе, как это бы было epic:

эти величавые сушества,

мыча друг к другу через

долины по языку всех эпох,

и молча по нему на их

плоских пещерных стенах –

ещё не рождённого языка

будучи эпическим эпиграфом.

Но я довольна лишь просто тем,

что язык столь хорошо подвешен,

хотя сначала он язык не

высовывал а всунул в ящик,

у того, чьё сердце (собачье) так big,

чтобы нам удержать времени бег

с помощью этого бегемота-

… Продолжение »